Надежда Агишева, учредитель музея советского наива
Если зажмуриться и поискать в своих воспоминаниях образы предметов и событий, которые можно назвать традиционными, если разглядеть в солнечных лучах орнамент ткани, почувствовать запах воскресной выпечки и сухость накрахмаленных школьных воротничков, удивиться отсутствию обоев на стенах и понять гармонию серванта, прочитать названия журналов в стопке на окне, — если сделать все это, — можно попробовать определить, какие детали, привычки и представления остались со мной с детских лет. Можно составить список утраченного — того, что никогда не вернется.
Начнем с материального. Советская культура по причине отрицания института собственности не включала в себя традицию передавать по наследству материальные объекты. В моем доме живут фарфоровая сырная доска — одна штука — и несколько десятков фотографий. Это все, что связывает меня с семейной историей через предметы. До сих пор не понимаю, как использовалась эта сырная доска, резали ли на ней сыр до революции или она была декоративной. В детстве моем почти не было сыра, не было и традиции декорировать стол или интерьер. Поэтому доска с удивительно нежным рисунком кузнецовского фарфора — просто сувенир, образ России, где на столах белели скатерти, сверкало столовое серебро и стояли букеты цветов. России, в которой моя юная бабушка на торжествах по поводу 300‑летия дома Романовых в жуткой давке пыталась разглядеть маленького наследника престола в проезжающем мимо ландо. России, где пирожное стоило 3 копейки, а туфли — 3 рубля. Приказчик выходил к покупателям и говорил пошлые комплименты о «ножках-игрушках».
Сырная доска как машина времени переносит меня на сто лет назад, в прошлое, с которым нет связи.
Если не считать связью наблюдений за бабушкой, которая до глубокой старости выходила из дома только в туфлях и чулках в любую погоду и в панаме вместо шляпы.
Если не считать связью отсутствие в мочках моих ушей проколов. Если не считать связью крашеные яйца на Пасху и маленький нательный крестик на шнурке, привычку играть в лото.
Кстати, лото. Помню, что числа имели свои прозвища. 11 — «барабанные палочки», 90 — «дед». «Сколько деду лет?» — спрашивали после того, как вытаскивали из мешка «деда», и я кричала — «Молодой дед, только 42», называя число на следующем деревянном бочонке.
Осколки, маленькие осколки культуры прошлого прорывались через стену нескольких десятилетий страха репрессий, ужасов войны, холода и голода, бедности и пропаганды. Тепло большой семьи, где за столом после вкусного ужина дети и родители играют в лото.
Фото: Евгения Брандт